Напишите мне

Эрос, танатос, логос… Часть I

***
Эрос, танатос, логос… Безумие
предполагать, что стихи бывают
о другом. Мы с тобою любили и умерли,
а еще говорили об этом повально.
Что похвально, поскольку осталось только
сотрясение воздуха в головах, читавших
наши вирши, написанные поскольку
мы с тобою старели, не делаясь старше.
Но могло не остаться и этого. Жизнь, на радость,
продолжается с тем же успехом, все повторяя.
Все повторяя: эрос, логос, танатос,
не нарушая ничего, кроме порядка.






***
прострация пространственная дрожь
над городом квадратами и кругом
мы ходим нам казалось друг за другом
но – за собой а видим только дождь
как медленно как поворот у ставен
я что-то понимаю и потом
не понимаю и – с открытым ртом
сижу в окне в окно окном уставясь
над городом а дни рекут текой
машинною то яркою то серой
включить бы свет...но я так славно села
что значит достается лишь покой
прострация а мантра – не скажу
какая мантра – так звучит похоже
на звук дождя на взгляды всех прохожих
и на меня и я дождем дрожу








***
Я сегодня – такая, такую
и люби меня, милый любимый, –
с теплым хворостом листьев в ладонях,
с тишиною реки на губах.

Смотрим в воду донскую, колыша
ею взгляд – посте-пенно-зеленый,
проникая насквозь наступленьем
предосенней погоды. Я пью

абрикосовый сок вместе с солнцем,
растопившим мне чувства по коже,
если ты прикоснешься – я вспомню,
как плывут по реке облака,

огибая ослепшие тени
наших тел замеревших – лишь ветер
по привычке мне волосы треплет,
и я чуточку щурю глаза.





***
Сонно лицо октября в потеках
капель окно, как из акваланга
смотришь, поднявшись со дна, сквозь стекла –
как шевелится листва в фалангах
веток. Когда, разогнувши жало,
быстрый паук для меня наступит,
я посмотрю, как рука разжалась,
выпустив в космос пытливый спутник.
Видишь, когда наступает осень,
я уступаю погоде строки
лучших поэтов, под ноги бросив
руки, просящие мокрооких
капель...







***
Эгей, криклоклювые! Как виноградом распахся
в распахнутой форточке зоркий сентябрьский день!
Планировать с крыши без крыльев. Да, это тебе
не – с крыльями в небо с земли зачарованной падать!

Планировать время, колечками дыма увив
зеленых усов слабо-цепкие пальцы и ягод.
От мысли об осени терпкою вечностью вяжет
во рту виноградная бусинка, в синей крови

все губы мои. Расподобившись по назначенью,
они не звучат уже так, как привыкла она,
крылатая, с дудочкой, нежная девочка. На,
их хрипы тебе, их скрипенья, их пеньекочелье.

Качаться, качать, запрокинув затылок мячом,
роняться листом, не жалея себя ни минуты
и снова взлетать, верх и низ навсегда перепутав,
в припадках восторга дрожа оперенным плечом.







***
Сентябрь идет. И сам ты дождь.
Над робостью твоих шагов
дымит туман. И я дышу
твоей прохладой, как карась.

Дождь пробуждает в людях страсть –
быть рыбами (кто шутит здесь?!),
глотая так же пар костра,
но только – в городе дождей...

Стране дождей. Лить вам и лить...
Янтарь, срывая с веток рук,
когда на всех не разделить
его браслетов, их игру,

ее размах – пощечин-а-а-а!
И трогательно так прижав
ладонь, – бежать, упасть – из сна,
но от себя не убежав.

Ресницы в каплях тишины,
дрожащей, рвущейся, немой,
в му-му дождя взлететь бы так
снегурочкою над костром.








***
А дело дойдет до дела –
и струшу, и опущу
глаза деревенски – долу,
и вспыхну, косу крутя
в холодных прозрачных пальцах.
«Приблизишься – так и помни! –
я, облаком обернувшись,
взлечу и уже не встречусь
ни в облике человечьем,
ни даже – в снеговике!
Горячее сердце Леля
я вынести не сумею».
«А я наклонюсь к реке
и выпью тебя, и вспомню
как в чаще лесов и комнат
ты пряталась от меня…
Как я тебя не обнял,
чтоб нечего было помнить»,
уходит.
Она (опомнясь):
«Постой же,
не надо, полно,
ты просто меня не понял…
Но так ли ты, Лель, хитер?…
Раскладывай свой костер!».

А снег на свету так огнен…
«Ты так меня и не обнял,
прощай!» – прошептало облак-
о около человека,
но он разобрал неверно.



***
Сосны – я любила осень –
you are – громные, как небо
грозовое – вспышки синих
ослепительных когтей.

Души сосен пляшут в бликах
молний, пахнет тонко-тонко:
то ли – ультрафиолетом,
то ли обмороком. Зверь

поднимает острой морды
грусть и радость, их улыбку,
поднимает молча шишку
и уходит в небытье.

Но сейчас июль, и грозы
не хотят случаться часто,
сосны спят самодовольно
в толстых шишках на когтях.





***
Мой одинокий труд (не требующий речи,
по Энгельсу) сам по себе – лишь речь.
С кем говорить? На фене человечьей
лишь Бог меня поймет. Сиречь –
ему и speech. А ночем рыба-кошка
молчала мне в аквариум окна,
плеща усами, страшными немножко,
молчала и по улице текла
огромным телом темноты и блеска.
Я бредила, подозревая всех
в предательстве, включая занавеску,
белеющую облаком, как снег.
Все было ложью, я была в могиле,
а все над ней склонялись и, смеясь,
в меня бросали камни – так любили,
а я была недвижна, если я –
была...






***
Графомания меня изнурит
своей вечностью во мне. Энурез,
недержание чернил изнутри
моей сдержанности. Мне позарез
нужно выписаться, воздухом букв
надышаться перед смертью. Солги,
лги, я верю, я уже не могу
ни другое, ни другим, ни других.
Лги, я все потом спишу и порву,
лги, забуду, закопаю в земле,
порастет травой, я лягу в траву,
стану спать, мне, знаешь, только бы лечь.








***
А, может, мне и впрямь – не спать?
Зачем мне сон, я – рыба-скат,
я электричества полна,
бессонничаю, как луна,
что фонарем висит во кне,
и взгляды долетают к ней
неспящих всех. Быть может, твой
ее сейчас тревожит ствол,
так наведен, что так бледна.
Я так не сплю, я так одна,
до дна, до самой черноты,
где раньше был один лишь ты.
Но вырезала нынче – цыц!
молчи! – тебя, аппендицит,
как гланды – ножницами – чик!
и нету, так что ты молчи
теперь...





***
Бессонница, иди к нему,
несуженому моему,
так, ссуженному на часок,
а был бы строен да высок –
на два часа. Комар звенит –
единственное извини
несну, который свил гнездо
во мне, несну, который вздор.
Кошмар звенит, как тишина,
ты знаешь, я не знаю сна.
Анфас лежу на простыне,
и буквы ползают по мне,
взлетают, снова пристают,
терзают носом плоть мою.
И не убьешь же их никак,
хоть ими занята рука.
Бессонница мне душу пьет
из тела, чтоб оно ничье
рассталось с нею. В комарах
нам жить дано и умирать
дано, а может быть, взято
тобой тогда с собою то,
что ищут эти звери пить –
ан всё – теперь всю ночь терпи,
пока двери ни отворю.
Заря вечерняя – зарю
так утреннюю ищет, как
я сна ищу в своих руках.



***
Летняя ночь. Мы впадаем в транс – порт,
мимо несутся в нелепой тряске
мысли об улицах, людях, лампах,
кошке о трех одиноких лапах.
Если бы, друг, не твое колено,
ночь не была бы такой уж летней,
ленной, огнистой, прохладно-теплой,
как у себя за глазами – темной.
Вот и пришли. Поцелуй в запястье.
Это – на счастье.







***
– Ты знаешь? – Знаю.
– Ты не знаешь... – Знаю.
... Какая боль бессмысленно сквозная
меня пронзает...
Голову закрыв,
как от удара, я себя не скрою
от этой той, рифмующейся с кровью,
ходящей с приволакиваньем крыл...
Ты выглядишь грустнее и надменней
от сгорбленной фигуры на стене,
устроившей нам этот театр теней.
Мир – тоже театр, и люди – тоже тени...
И Бог – Шекспир. И нам не повезло
придуматься ему в такой козлиной
и древней песне. Так что глупо злиться,
да я и не испытываю злость...
Мой ласковый, и кто тут разберет
что нам придумать с адскою напастью,
от соприкосновения запястий
рыдающей, не разжимая рот.
Рот, рта не разжимающий, молчащий,
безмолвие – все наше ремесло.
Козел, вдруг обернувшийся ослом.
Метаморфоза – чище тех, что чаще...





***
Я бы знала, кого расспросить о бессмысленных снах
бесконечного дня, расспросить и уверить в обратном,
доказать, что мы все – милосердные сестры и братья,
целоваться – инцест посему и печаль на губах –
и печать на губах. Запрещаю тебе улыбаться
мне открытой своей белозубой желанной тоской –
засмотреться, очнуться и пьяное: «кто ты такой?»
уронить на асфальт и заставить смешно извиваться
и оставить… Лежи червяком, лепестком, сквозняком.
Не ходи далеко. Эх, ни рук у тебя, ни одежды.
А спросить по-другому: «какой ты?», другому: «ты – прежний?»
– так не спросишь иначе, иначе, чем «кто ты такой?»…
Я не знаю тебя, незабудка, ромашка, подснежник,
лепесток, сквозняком уносимый, не знаю, червяк,
ничего о тебе, я сама, превращаясь в сквозняк,
безголово роняю безрукую голую нежность.







***
Обнимая другую, как хлеб, как пшено, как воду,
среди серой ночи – будничной, как из крана
кап-кап-кап, ты видишь меня и – странно! –
приходя в сознанье, уже обнимаешь воздух.

Ты идешь на кухню, пьешь воду и шумно дышишь,
находя дыханье вполне, г. Грофф, холотропным.
Табуретка спит, запахнув пустоту утробы
перекладинкой, по которой не влезть на крышу.

Возвращаться или сидеть до утра на кухне?
Вот вопрос, который вяло решая, вяло
поднимаешь тело и движешься под одеяло
и кладешь лицо на подушкин живот из пуха.

Столько снов родить и почти не уменьшить веса!
И почти не прибавить! Диета какая? Шейпинг?
Пусть тебе приснится родинка та, на шее,
от которой сойти с ума, не сойти ни с места.





***
По-деревенски, по-рязански…
так смотришь – радугой дугой,
что сердце бы сжималось у другой,
а у меня чуть-чуть теплеют руки…
И тянется, живущая сквозь взгляд,
рассеянная медленная нежность,
едва сморгнешь – и пропасть ляжет между
тобой и мной. Всех мыслимых «нельзя»
колодезная чистая водица
(я первая напиться поднесу.
Но все, что нам с тобою не к лицу,
у нас уже написано на лицах).
Последнее усилие – и в путь,
отталкивая память, – не задержит
и взгляд, переполняющий мне нежность,
собою устилающий тропу.
Последнее усилие – и в ад,
где ходишь мимо собственного сердца,
где каждое движение – осечка,
и, чтобы лгать придуманы слова.





***
Я тебе возвращаю Питер –
шаг за шагом – Фонтанку, Мойку,
Грибоедовский, над которым
мы стояли, в воде сливаясь
отражением, взглядом, небом –
взгляд за взглядом – свернем дорожку,
пусть в углу постоит сосиской,
время нынче в углу пылиться.
Чтоб вернуть – мы должны вернуться
в ту же точку. Бери обратно
небо, взгляд, отраженье, воду,
все решетки и все мосты.






***
Я знаю, ты хотел ко мне прийти –
ты шел ко мне весь день сквозь непогоду
(ведь глупость же – идешь, но не приходишь!
Но путь и тут важней – конца пути).

Ты шел ко мне, ты помнил, помнил, помнил,
ты ждал меня. Но наступила ночь,
в глазах и в сердце сделалось темно –
так быстро, что ты сразу это понял.

Но будет день, и будет снова путь –
пусть ты опять уткнешься в ночь пустую,
я буду знать и помнить неотступно:
ты шел ко мне,
а не –
куда-нибудь.






***
Вот и придет мне борода,
когда ты бороду отпустишь!
Бородино, Аустерлиц, Ауфидерзейн, –
скажу я крыше.
Она уедет. Бородой
ты выметешь остатки mind’а,
мы будем хорошо сидеть
за пивом – на, на полторых.
И разве анимус моей
психеи нервной станет бриться?!
Он бородат с моих пяти
неполных лет, когда в подвал
мы бегали смотреть в окно
художнику, который тоже
был бесконечно бородат…
Вот и придет мне борода.




***
смешение времен смешно что так легко
как слайды совместить вчера и завтра спутать
смешать переместить пронзить тоску тоской
и все толочь толочь толочь дыханье в ступе
все бестолочь и ночь врывается в окно
и пахнет чепухой растений пыли дали
и кажется вокруг иллюзия кино
но ты не спал с Самим и роль тебе не дали
в бреду координат в трех соснах в трех оси-
на х… в выдолбленах пней теряюсь и тушуюсь
чернильная тоска за окнами висит
дырявая луной и звездами сквозь шубу
чернильную смеясь – натыкала пером
прорех теперь терпи что выглядит фальшиво
сама ведь бутафор и помнишь их пароль
а кукольником быть и куклою – ошибка
печальный сбой но круг замкнется все равно
и мы не различим того что различали:
с той стороны экран – такое же кино
но только там в другом находятся печали






***
Гарью пахнет. Руки тонут
в утре дымного тумана.
Кто там думает и помнит
об огне? Часов карманных

(карма) стрелки ненавистны.
Неужели – уже восемь
(вечность). Ныне же и присно
тихо. Тихо. Утро. Осень.

Листья жгут. Добрейший дворник
смел метлою их чешуйки
с надписью на каждой: «Помни
об огне» – и ниже – «шутка...»






***
Засыпаю. Сон, что дым,
поднимается из скважин,
мы тебе про все расскажем,
ничего не отдадим.
Засыпаю ров песком,
покрываю толстым слоем
рассыпающихся в слове
звезд, смотрящих в телескоп.
Сплю. Стаканно опрокинув
память. Лужицу лакать
локтем – два больших глотка
тянутся, змеясь, сквозь спину.






***
А ты хоть сам меня люби, хоть отдавай меня знакомым,
я помню только голубей, что вили гнезда под окном,
но я не помню лиц и рук, не помню, где мы были, кто мы,
что было завтра, что вчера, что после сна, что перед сном.
Я помню только голубей и дым из дома, из макушки,
что растворялся в облаках – неуследим, не уследим
мы за течением минут, за ликованием кукушки,
меланхолическим, как стук какой-то тряпочки в груди.
А плакать хочется смешно, и всхлипываю, озираясь,
никто не принял ли меня за странную, за не в себе.
Смотри, какая тишина ночных огней во всем параде
с восьмого этажа видна (помимо гадских голубей).



***
Липины лапы, пока что пушистые,
пляшут вверху бесконечный канкан
осени – осени целый стакан
на тебе, много ли это? Не шибко ли

много – дожди, ожиданье, листва,
калейдоскопом увившая улицы?
Пей свою осень, как с милым целуется
всякая тварная парная тварь.

Липа качается, пьяная, сонная,
вниз головою и юбку задрав.
Что ты мне пальцем грозишь, как Минздрав?
Осень и я – мы босы и бессовестны.

Ноги задрав, запрокинув башку,
мы архаичны, хтонически, женственны,
мы, раздеваясь, – безмерно блаженствуем,
не добывай нам, пожалуйста, шкур.

Крикну – и духи взовьются пещерные,
дикой рукою огонь разведу.
Что я сегодня имела в виду?
Я и не вспомню от этого щебета.

Липа застыла светла и гола,
землю руками схватив экстатически.
Кажется, осень допили практически,
на тебе зиму, я всё отдала.